Байкал, мон амур. Почему самое глубокое озеро планеты глубоко западает и в душу

Лёд

Прямо подо мной, откуда‑то из самых недр земли, раздаётся глухой, решительный удар в лёд. Двойной, как биение сердца. Ощущается, будто мир расколется прямо сейчас и прямо под тобой, но – не паниковать. Испугаться, но не паниковать. Это Байкал, его сердце, его дыхание, его шёпот бьются об лёд, особенно вечерами и на рассвете, во время приливов.

Страх – инстинктивный, мистический – гуляет со мной у левого плеча. Это страх смерти. Но страх не суетливый и малодушный, а кастанедовский, где смерть – советчик. Этот страх не парализует, а напоминает, что нужно быть внимательным, собранным. Будешь раздувать эго – поскользнёшься, уйдёшь под лёд, делов на полсекунды. Это знает каждый, кто карабкается, плавает, покоряет: нельзя важничать перед стихией.

В конце января Байкал промерзает двухметровым льдом и следующие два месяца открыт для пеших и автомобильных путешествий. Лёд настолько прочный, что в начале ХХ века по нему прокладывали рельсы и тащили составы на конной тяге.

И лёд здесь – чудо света. Витиевато изломленный, прозрачный до дна, с пузырьками газа, слоистый, торосовый – произведение искусства. А ты на нём – маленький ребёнок, ползающий, восторженный, не устающий удивляться.

Фото: личный архив

Сейчас по льду доставляют грузы на остров Ольхон и ездят машины с туристами. В начале сезона прокладывается трасса, ставятся разметки, в некоторых местах – дорожные знаки. Несмотря на это, каждый год несколько машин и людей уходят на дно. На льду остаются незамерзающие трещины, которые покрываются обманчивым льдом, но не способны выдержать вес человека. Обычно их видно. Трагедии часто связаны с излишней самоуверенностью – люди залезают на обломки трещин, чтобы сделать фотографии, водители отправляются в путь без проводника. Лёд достаточно безопасен, чтобы принимать сотни туристов и десятки машин, но только тех, которые готовы не делать глупостей.

Здесь повсюду слышна иностранная речь – английская, французская, особенно много азиатов. Одна девушка из Таиланда, тайка, уходит в воду по плечи, но стоявший рядом водитель буханки Рустам вытащил её, как котёнка. Женщину быстро доводят до машины, она, сильно волнуясь, переодевается в сухое, откуда‑то находится горячий чай, водитель растирает ноги «Звёздочкой». Никто толком ничего не понимает, кроме одного – обошлось.

Отрезанный ломоть

Ольхон – самый крупный остров, где проживает около 1 500 человек. Южная часть – без единого пятна снега, покрыта желтоватой пустынной пылью, северная – скалистая, уже таёжная.

Сибирская деревня – из почерневшего от времени дерева, сосны и лиственницы. Эти дома, сложенные без гвоздей, могут стоять по сотне-другой лет, переживая сотни микроземлетрясений в год. В гостиницах лежат инструкции на случай сильной тряски.

В самом крупном ольхонском посёлке – Хужир – нет асфальта, воды, канализации и газа, скорая сюда не ездит, и пару месяцев в году, пока становится и тает лёд, остров отрезан от остального мира. Раньше здесь ловили рыбу, теперь, когда предприятия закрыты, люди встречают туристов. Делать это невероятно тяжело: воду привозят «с континента» на пароме, мусор и содержимое выгребных ям увозят на большую землю на нём же. Стройка чаще идёт зимой, когда удобно гонять грузовики по льду, а топят дровами.

После школы молодые люди чаще всего уезжают в Иркутск, а иркутяне – левее, в Новосибирск, чтобы всегда потом тосковать по величию и бесконечности («А вот у нас на Байкале!»), которые здесь – часть бытия.

Фото: личный архив

Здесь бок о бок ужились православие, буддизм, шаманизм и прагматизм. Когда в 2015 году Прибайкалье горело адским пламенем почти весь летний сезон, шаманы из разных районов собрались у священной скалы Шаманки, одной из девяти святынь Азии, и совершили жертвоприношение – убили и сожгли коня.

На подъезде к озеру видны бурханы. Это тотемные столбы, у которых мы, чтобы задобрить духов, кладём хлеб, белые монеты орлом вверх и чашку волшебно вкусного молока жирностью 7 %. Подносить духам называется «бурханить». Когда мы вечером разольём по кругу водку с нерпой на бутылке – это мы тоже бурханим.

Неподалёку от столбов переминается пожилой бедный бурят, вежливо ожидая, пока мы отъедем. Со склонов лениво поглядывают коровы с мультяшно-кудрявыми макушками. Они бродят по тонкому слою снега и выковыривают из‑под него сухие былинки. Буряты не заготавливают сено, и домашний скот добывает еду самостоятельно. Судя по лоснящимся бокам – успешно.

Фото: личный архив

Мороз и солнце

Сибирь – это такой мороз, что ноздри слипаются на первом вдохе и больше не разлипаются. Это когда мазь от обморожения лежит у кассы среди импульсных товаров, а ледоступы – часть городского гардероба.

Я надеваю колготки, носки, химические стельки, ботинки, ледоступы, бельё, майку, термоводолазку, шерстяной свитер, непродуваемый жилет, сноубордические штаны с флисом, пуховик, шапку, капюшон и варежки. На это уходит минут семь. За спиной рюкзак с термосом, фотоаппаратом и химическими грелками: трясёшь пакетики с какой‑то пылью, а потом прикладываешь к лицу, в варежки и т. д. Греют по шесть часов. Через несколько дней тело начинает капризничать и хныкать – хочу дышать, хочу сгибаться и разгибаться, хочу лежать и есть.

Но когда стихает ветер, наступает блаженный штиль и солнце греет, то лицо на глазах коричневеет.

«Это ольхонский загар, – смеётся Рустам. – Коричневое лицо да кисти рук».

Дома лицо расправляешь и видишь на коже тонкие полоски морщин у глаз и рта. Это те, которые со временем проявляются на лицах счастливых людей.

Рустам раньше ловил рыбу, породистую байкальскую рыбу, и особняком в ней стоит омуль. Его братья водятся в Северном Ледовитом океане. А байкальский омуль – эндемик, живёт только здесь. Кто‑то сказал, что на озере около 800 животных и растений-эндемиков. На вершине пищевой цепочки – толстенькая нерпа.

Омуля ловить нельзя, и вообще в национальном парке ничего плохого делать нельзя. Но всё делается, конечно. Я съела браконьерского омуля холодного копчения – размером с ладонь, если не считать головы. А потом узнала, что ему было 9 лет. А чтобы стать своего идеального размера, ему нужно прожить 11.

Мы заходим в просторную с виду юрту, которая стоит на льду весь сезон. Внутри – печка, две кровати, а в полу дырка с прорубью для ловли рыбы. Мы съедим суп, приготовленный Светой из Усть-Баргузина, и поедем дальше на вездеходной юркой буханочке. Несколько раз нас размотает юзом по льду, мы повизжим и поедем дальше, чётко помня, как поворачивать ручку двери и выдавливать стекло в случае чего. А Света наведёт в юрте порядок, бросит остатки пищи волкообразному псу и ляжет вздремнуть.

К вечеру к юрте подъедет мини-экспедиция. Отряд из десяти человек на коньках, с привязанным к поясу снаряжением неделю пересекает озеро и ночует прямо на льду, в этих лёгких юртах. Для тепла разводится костёр; лёд настолько плотный, что за ночь подтаивает всего на пару-тройку сантиметров. Я тоже не верила, пока не увидела. А если найти во льду плотный белый шарик и проколоть его, то он будет гореть несколько минут, потому что это метан, который поднимается со дна и застывает в красивую кляксу.

Фото: личный архив

Это – храм

Юг расслабляет, размазывает душу и мысли, как мягкое масло. Север – собирает, кристаллизует сознание, срезает всё лишнее и даёт невероятное ощущение ясности. Видишь суть вещей и не суетишься.

«Гляди, как солнце играет на скале! – восклицает Рустам. – Ох, а весной что творится, когда багульник цветёт!»

Он мечтательно затягивается, аккуратно кладёт окурок в маленькую баночку и поднимает глаза: синие, ультрамариновые глазищи сибиряка, в которых обескураживающая любовь к своей земле, родному дому, озеру и к тебе – человеку, который здесь проходом, чтобы преклонить колени перед Байкалом.

Сибиряки! Ох, какое это слово. Сибирь. Здесь хребет, артерия, сердце русского духа, а Байкал – храм, где оживает лучшее, чему мы научились за многовековую историю. Здесь всего два цвета: голубой и песчаный, и оба сливаются в белую бесконечность. Белое безмолвие – безмятежность, откуда мы все пришли и куда отчаянно жаждем и боимся вернуться.

И я стою на коленях в этом ледяном сибирском Иордане, и не могу дышать, и даже говорить, но всем существом обращаюсь к миру внутри и снаружи: «Прости меня. Я люблю тебя».