Потом, став чуть старше, я открыл для себя «лейтенантскую прозу». И тоже её полюбил – за честность в описании подвига. За окопную правду. За всю эту грязь, холод и лишения, в которых, как ни парадоксально, лучше всего выкристаллизовывается сила человеческого духа.
А потом я прочитал маленькую повесть не очень-то известного советского писателя Сергея Никитина. Там 18-летний Митя всю книгу лежит перед боем в окопе и пролистывает в голове воспоминания. Вспоминает всякие глупости. Огонёк бабушкиной лампадки из раннего детства. Ощущение материнского тепла. Отцовские открытки из командировок. Кафельные полы школьного коридора. Записочку, которую украдкой, стыдливо передал понравившейся однокласснице.
«Оглядываясь теперь назад, Митя видел, что детство его не прошло даром; оно дало ему ощущение России, укоренило на родине не этнографически, а морально и привязало к ней неистребимой любовью. Всё, что есть Россия, будь то шагающая с песней рота красноармейцев, стихи Есенина, мелодия пастушьего рожка, стаи галок в осеннем небе, цветущая вишня или рдеющая кистями хваченных первым морозом ягод рябина, соборы Владимира, тополиный пух в небе его городка — всё отзывается в нем волнением и каким-то высоким чистым чувством, которое он никак не может даже назвать. Гордость ли это? грусть? любовь? Все, пожалуй, вместе, и все это, пожалуй, молено назвать чувством родины».
В общем, книжка у писателя не про войну получилась и даже не про мальчика Митю, а про родину. Про постоянную тихую и неосознанную радость оттого, что она, родина, у тебя есть, а ты есть у неё, и вокруг много хороших людей, и всё будет хорошо, потому что ты молодой, здоровый, и вся жизнь, конечно, впереди. И в это «всё будет хорошо» верится даже в окопах прифронтовой зоны.
А потом, на самой последней странице, писатель меня ударил. Наотмашь.
«Когда его уже призвали в армию, остригли наголо и он, дожидаясь отправки на фронт, всё ещё продолжал ходить в школу, чтобы продлить ставшую вдруг такой привычно-близкой школьную жизнь, в класс однажды вошел Фюзис, зелёно-серый с воскресного похмелья, и, глядя через слезу на стриженые головы своих питомцев, держал длинную речь.
– Вы ещё придете ко мне доучиваться после войны, – сказал он между прочим.
Его слушали с насмешливо-снисходительными улыбками. То ли по молодости, с которой смерть кажется такой несовместимой, то ли по легкомыслию, с которым так совместима молодость, никто не верил, что именно его могут убить в этой войне, уже перемоловшей столько жизней. Не верил и Митя. В последнюю ночь перед отъездом он не мог уснуть, поднял на окне рулон маскировочной бумаги и, глядя на освещенные луной заснеженные крыши, на темные провалы теней между ними, вдруг услышал, как в соседней комнате громким шепотом молилась бабушка. Она молилась за него. «Господи Иисусе Христе, Боже наш, смиренно молю тебя, владыко пресвятой, рабу твоему Димитрию твоей благодатью споспешествуй и ангела-хранителя и наставника поели, сохраняюща и избавляюща его от всякого злого обстояния видимых и невидимых врагов, мирно же благополучно и здраво препровождающа и паки цело и безмятежно возвращающа…» В ангела-хранителя Митя, конечно, не верил, он со спокойной и осознанной верой чувствовал, что любовью близких людей и своей любовью к ним он прочно утвержден на земле.
Ночь была на исходе. В предрассветный час, как это всегда бывает, сгустилась темнота, и на небе проступили новые звезды, терявшие до сей поры свой слабый свет в пути через Вселенную.
По окопам передали приказ: «Короткими перебежками вперед. Сигнал – хлопок в ладоши».
И когда взорвался в тишине этот едва различимый слухом хлопок, Митя вскочил на ноги и, остановив на глубоком вдохе дыхание, чувствуя в себе такой запас молодой, упругой, послушной силы, что бежал бы и бежал, охлёстывая сапогами венчики ромашек, рванулся вперед.
Через, несколько шагов он упадет, раскинув руки, на истерзанную грудь земли, чтобы не подняться с нее никогда».
Я читал дневник Анны Франк. Про ГУЛАГ читал. Про средневековые пытки. Но ничего более страшного, чем эта повесть «для детей среднего и старшего школьного возраста», мне читать не доводилось.
С тех пор я не могу читать книжки про войну.
Олег Шевцов