Жизнь была бурной и сложной. Записки очень старого русского учёного Сергея Пушкарёва

На очереди – неприметная тонкая синяя книжечка, почти брошюра – «Воспоминания историка. 1905 – 1945». Её содержание легко могло бы стать основой для авантюрного романа или приключенческого фильма. А на деле это – фрагменты из жизни русского историка Сергея Пушкарёва, нашего земляка.

Пушкарёв из Казацкой

«Я очень старый русский учёный (1888 г. рождения), который в зрелые годы жизни (с конца 1921 г.) был всецело погружён в изучение русской истории. В молодые годы (1905–1920) моя жизнь была столь же бурной и сложной, как жизнь всей России. Рассказ о событиях того времени вы найдёте в этих очерках.

Я учился в четырёх университетах: харьковском, киевском, гейдель­бергском и лейпцигском. В столыпинское время я сидел в трёх тюрьмах (белгородской, курской и харьковской). В 1917–1920 гг. служил рядовым солдатом в четырёх воинских частях, сначала под командованием адвоката А.Ф. Керенского, потом под командованием белых генералов А.И. Деникина и П.Н. Врангеля» – так аттестует себя Сергей Пушкарёв в предисловии к воспоминаниям.

Его отец Герман Пушкарёв был «дворянин, землевладелец, земский деятель, нотариус». Мать, Александра Ивановна, урождённая Шатилова. Жили Пушкарёвы в усадьбе в Прохоровке.

А родился историк в родовом имении матери в слободе Казацкой Старооскольского уезда. Он окончил Курскую классическую гимназию с золотой медалью, в 1907 году поступил на историко-филологический факультет Харьковского университета. Потом перевёлся в Киевский университет Святого Владимира. События, о которых вспоминает Пушкарёв, разворачиваются параллельно его учёбе.

Воспоминания эти первоначально публиковались отдельными отрывками в Нью-Йорке в газете «Новое Русское слово» в 1980 году и в «Новом журнале» в 1980-м, ­1982-м и 1983 годах, а также в журнале The Russian Review в январе 1967 года. В мемуарах Пушкарёв воссоздаёт атмосферу первых двух десятилетий ХХ века в России, описывает быт русских эмигрантов. Особенно интересны для нас, белгородцев, воспоминания о мирной и революционной жизни в тогдашней Курской губернии.

Дадим слово автору.

«Посадите меня, пожалуйста, в тюрьму!»

«На рождественские каникулы 1909–1910 гг. Н.Н. Попов (двоюродный брат историка. – Прим. авт.), формально студент 2-го курса юридического факультета императорского Московского университета, а фактически – активный партийный работник московской организации РСДРП, ездил домой во Владикавказ. По пути туда и по пути обратно он заезжал в нашу Прохоровку повидаться со мной. При первой встрече он сказал, что им, москвичам, нужно отправить в Киев толстый пакет с нелегальной литературой – 200 номеров газеты «Правда», которую издавал в Вене Л. Троцкий.

Дело в том, что я согласился отвезти в Киев посылку с «Правдой» Троцкого, но при этом совершил, возможно, самое позорное в моей жизни деяние. Ввиду того, что сам я был не вполне политически благонадёжен, а брат Николай был благонадёжен абсолютно, я просил Н.Н. адресовать эту посылку на его имя. Причём я брата об этом даже не предупредил».

На почте посылка с нелегальной литературой была обнаружена, последовали допрос и обыск, в результате брата заключили в белгородскую тюрьму.

«Я ругал себя всеми бранными словами и решил немедленно ­разыскать ротмистра и сказать, что брат не имеет к этой посылке ни малейшего отношения, – продолжает Пушкарёв. – К счастью, в Прохоровке все учреждения расположены поблизости: железнодорожная станция, почтовое отделение, квартира станового пристава и – на краю посёлка – наша усадьба. Я прибежал, запыхавшись, на квартиру станового и увидел там идиллическую картину: пристав и мой брат сидели за столом, на котором шипел самовар, и пили чай с вишнёвым вареньем. Ротмистра не было, он ушёл на станцию (очевидно, приказав местной полиции доставить брата в белгородскую тюрьму)».

После переговоров, почти допроса и признания Пушкарёв убедил ротмистра арестовать его. Так он пре­вратился из студента императорского университета св. Владимира в арестанта белгородской тюрьмы.

Сергей Пушкарёв рассказывает: по правилам политических заключённых содержать полагалось отдельно от уголовных. Но в белгородской тюрьме отдельных камер для политических не было. Он отмечает: под надзором ротмистра Юдичева было три уезда Курской губернии с населением свыше полумиллиона, а в белгородской тюрьме, кроме него, не оказалось и за полтора месяца не появилось ни одного другого политического заключённого.

Для будущего историка освободили камеру, рассчитанную на четырёх человек.

«Со сном была и другая беда. Под Белгородом протекает река Северский Донец, берега которой покрыты зарослями камыша. Обычно тюремные матрасы и подушки набивают соломой, но здесь использовали для этой цели камыш. Подушка из сломанных тростинок камыша мне немилосердно царапала лицо, так что я испытал райское блаженство, когда через неделю брат мне привёз домашнюю подушку», – вспоминал Пушкарёв.

Но тягостнее всего, пишет он, оказалось постоянное принудительное безделье. Лежать днём было нельзя, поэтому он должен был целый день или сидеть на стуле, или ходить по камере.

Последнее Рождество дома

Конец 1917 года.

«Возвратился я в Прохоровку за несколько дней до Рождества. Мать и брат жили в доме, не терпя никаких притеснений от крестьян.

В нашей местности волостным комиссаром назначили высокого, здоровенного балтийского матроса бандитского вида и характера, с патронташем через плечо и с револьвером на поясе. На второй день после Рождества он объявился в Прохоровке и созвал сход. Собрание состоялось в местной школе. Комиссар передал сходу привет от советского рабоче-крестьянского правительства и немедленно перешёл к делу, ради которого он явился в Прохоровку: «Вот, товарищи, вышел декрет советского правительства, чтобы помещиков больше не было, а вот тут у вас в Прохоровке всё ещё живут эти Пушкари, так их надо отсюда вышвырнуть».

Моя мать была хронически больна, не могла ходить без посторонней помощи, и её передвигали в специальном кресле. Для нас изгнание из дома в зимнюю стужу означало бы мучительную смерть, и я решил просить у схода милости и справедливости.

Крестьянская толпа загудела: «Ето он правду говорить! Земля ихняя отходить к народу, ето как полагается, а сами они как жили у своём доме, так нехай живуть! Мы от них зла не видели, так нехай живуть!»

Итак, народное собрание разрешило нам жить в нашем доме, а мне сверх того позволило носить пенсне.

Тревожно прошли наши рождественские праздники 1917 года, и это было последнее Рождество, которое я провел в родительском доме. С приходом в деревню новой власти становилось очевидным, что жизнь бывших помещиков в их усадьбах будет чревата всякими тревогами и опасностями, и надо было искать более безопасное место жительства».