Мы никому не верим, но всё равно выбираем тех, кому готовы дать несколько монет – и лишь усугубить ситуацию. В действительности помощью будут не деньги, а время. Несколько минут, когда человеку можно задать вопросы о его положении, решить, верить ему или нет, сопроводить в больницу или полицию, купить пакет продуктов, помочь сделать паспорт или просто проявить человеческое участие и уважение. Не тоном спасителя, не с барского плеча, а на равных, как человек человеку. Это сложно. Но это помощь. Остальное – нет.
Надежда, 71 год:
«Я волжанка, родилась в Ивановской области, жила в Ярославле, Костроме. Говорят, это очень красивые места, но я этого так и не узнаю: я с рождения незрячая. Стопроцентная слепота.
Но всё могло быть иначе, если бы не жестокие времена, в которые мне суждено было появиться на свет. Мама воевала на фронте в зенитных войсках под Сталинградом, под Мурманском обороняла советское Заполярье. С войны вернулась вся в медалях и беременная. Родственники ей ходу не давали за это, ругали.
Аборты были запрещены, и мама не выдержала и приняла яд. Она выпила хину, но выпила мало, только вытравила мне глаза. Я против запрета абортов: слишком много женщин и детей от этого пострадали тогда.
Я вышла замуж за слепого, у нас родился здоровый ребёнок. Работала в Белгороде на предприятии, где слепые делали узлы для телефонных станций и вообще всё, что связано с телефонным оборудованием. Я ветеран труда, проработала там около 30 лет.
В 1990-е предприятие закрылось, и мы с мужем уехали в Таджикистан. Хотели подзаработать, но нас ограбили подчистую: ни денег, ни документов. Первый раз мы вышли на улицу там – собрать на обратную дорогу.
Сын учился в Харькове в автодорожном университете. На втором курсе он неизвестно как заболел редчайшей болезнью – системной красной волчанкой. Бросил вуз и лечился много лет, получил группу инвалидности. У него всё тело и психика от этого посыпались, он больней меня в свои 43. Постоянно надо пить гормональные препараты, у него навязчивые состояния, расстройства психики, физически он ничего не может делать. Тем не менее недавно группу инвалидности с него сняли.
Он получает 1 200 рублей по уходу за мной, но по факту я ухаживаю за ним, хотя живём мы отдельно. Готовлю, стираю, прибираю. Наш доход на двоих – 11 тысяч моей ветеранской пенсии, из которых половина уходит на оплату коммуналки.
Я выхожу на улицу без малого 20 лет. С удовольствием бы работала до глубокой старости, только негде. Стою здесь раза три в неделю и зимой, и летом.
Если петь, можно заработать тысяч 10 за месяц, без песен – поменьше. Здесь в переходе все по очереди, делим время с другими и с музыкантами молодыми. Некоторые хорошо поют, а иногда – ну такую чушь!
Между собой не ссоримся, а вот полиции и гвардейцев побаиваемся. Я ничего не вижу, поэтому толком и не знаю, кто нас прогоняет».
Игорь, 48 лет:
«Вы хотите посмаковать яркую историю с подробностями, но её здесь не будет. Хотите красок – идите к маргиналам. А у меня простая, очень обычная жизнь.
Я не всегда был несчастен. Приехал из сибирского городка, из обычной, нормальной семьи. Я хотел стать моряком, уехать в училище, но когда был в старших классах, заболел отец. Это был рак, а там медицина какая? На обезболивающих дожил, сгорел за несколько месяцев.
Остались у матери я и младший брат на руках. Никуда я, конечно, не поехал, а стал работать. На всё соглашался: и на заводе работал, и на стройке, и грузчиком. Начал ездить на заработки, всю страну объехал: ловил рыбу на Севере, дороги прокладывал. В 1990-е трудно было, везде кидали, обманывали – не знаю, как мы выжили.
Пока я кочевал, мой брат продал квартиру и уехал в деревню, сделал своё хозяйство. Мою долю он туда тоже вложил, и с тех пор мы разошлись. Не общаемся лет 15. Живёт где‑то там же, в Сибири.
Я же оказался здесь. Я ещё хорош был собой, духом не пал и встретил девушку. Поженились, жил у её родителей. Копили деньги, купили квартиру. Я работал бригадиром на стройке. Сорвался, упал и весь поломался.
Четыре месяца пролежал в больнице, думал, ходить не буду, но ничего, выходили меня. Осталась одна нога. И я начал пить. Осуждайте меня, сколько хотите, только знайте: никто вам не посочувствует и не поможет, если вдруг вы станете бесполезным после травмы.
Жена ушла. Спасибо, на улицу не вышвырнула, а то и такое бывает. Квартиру разменяли, сейчас живу в хрущёвке. Я на неё не обижаюсь, она прекрасный человек, а у меня характер непростой, плюс болячки эти. Сейчас я не пью. Инвалидность свою пока не принял. Говорят, должно стать полегче потом, а мне отвратительно до сих пор, что я мужик, а со мной надо нянчиться.
А почему здесь стою? Очень просто. 8 тысяч пенсии, из них три за квартиру – вот весь расклад. Я же, кроме стройки, ничего и не умею. Это там я на все руки мастер, всё могу, от канализации до проводки – а толку?
Вышел [просить милостыню] два года назад. Я натурально голодал и не знал, что делать. Все кричат: в Африке голодают дети. А я здесь, в цивилизованной вроде стране, погибал от голода. Воровать я бы не смог. Ну и с отчаяния просто пошёл по улице и подходил ко всем подряд. Видимо, что‑то было в глазах, мне много тогда надавали. Я ел прямо на улице, по пути домой. И потом на кухне я понял: это конец, ниже некуда.
Теперь‑то чего уже, не стыдно. Через пару месяцев наступило отупение: плевать, что о тебе подумают, плевать, как посмотрят. Это униженное состояние становится нормой. Никто не поздоровается, не посмотрит в глаза. Всем плевать – и мне плевать.
Я нищий калека, человек бесполезный, и просто жду, пока меня не станет. А на моё место придёт другой».
Арина, 67 лет:
«Я приехала сюда в 1990-х с мужем из Казахстана. Ну вы знаете, что тогда много русских поуезжало. Здесь понравилось: не холодно и не жарко, места спокойные. Купили квартиру, дачу – я всегда мечтала что‑то своё выращивать, цветы очень люблю.
У сына жена и сын. Так мы впятером и поселились в двухкомнатной квартире. Тесно, конечно, и мы с мужем летом старались на даче жить. Воду он там сделал, печку сложил – всё как в квартире. Думали туда на постоянно перебраться. Только не успел он там пожить толком: всю жизнь болел сердцем и умер в 60 лет.
А три года назад сына не стало. Поехал в Москву на заработки и пропал. Может, в рабстве, может, запил. Не знаю ничего. Я себе говорю об этом не думать, иначе слёзы на весь день, давление и не встать потом.
Ну вот так и получилось. Пенсия поварихи и маленький дачный домик. Невестка моя кассиром работает, сама крутится, учит сына в университете, ей не до меня. Мне стыдно у ней просить. Она не знает, что я на улицу хожу. А сюда приезжаю – никто и не узнаёт меня.
Мне много не надо. Купить уголь на зиму, за свет заплатить. Летом меня здесь не бывает, как могу занимаюсь огородом, овощи и картошка есть. У меня вены больные, всю жизнь на ногах, но лекарства я постоянно не пью – курсами. Вот и все расходы. Я сюда приезжаю только в крайнем случае, когда совсем кончаются деньги, а так стараюсь укладываться в бюджет.
Тяжело стоять на ногах, тяжело ездить. Стыдно было, особенно если знакомые пройдут. Но это редко здесь бывает. Просто, понимаете, когда нужда такая, стыд отступает. Иногда люди спрашивают, чем помочь. Раз купили пакет продуктов – я еле довезла.
В самых лучших местах, у храмов, много постоянных попрошаек. Много пьющих людей и настоящих бродяг. Там стоять не очень. Гоняют много бабулек этих бедных с цветами. Господи, оставьте людей в покое, они плохого не делают. Не хочешь давать – просто мимо идёшь.
Неприятно нас видеть, наверное. Иногда пьяные скандалят между собой, но в основном со всеми мирно договариваемся: ты тут стоишь два часа, потом я. Или расходимся по разным концам. Люди хорошие, просто несчастные, бедные.
Я не виню никого – ни бога, ни государство. Просто так неудачно сложилась жизнь».