В Освенциме её, как и миллионы других пленных, пытались лишить имени. Там присваивали и накалывали номера, по номерам выгоняли из бараков на работы, по номерам опознавали трупы. Татуировка из пяти цифр на предплечье уже больше 70 лет не даёт Марии Семёновне забыть, с одной стороны, о чудовищных муках, с другой – о людях, сумевших в этой мясорубке остаться людьми и сохранить своё имя.
Красивый город, весь в огнях
«Ой, это ж моя родина!» – радостно восклицает Мария Семёновна, увидев гостинцы с чернянской символикой.
Бережно перекладывает сувениры, всматривается в каждый.
«Чернянский район, 1928-2014, – читает обложку диска с ретроспективным видеороликом. – А я в 1927-м родилась! Интересно...»
Она вспоминает места, в которых росла, «третий дом от базара», который представлял собой переделанный амбар – часть имущества раскулаченного помещика.
«Нас было пятеро у родителей. Мой папа, Семён Терентьевич, работал на маслозаводе прессовщиком, а мама, Варвара Никитична, уборщицей. Она всего один класс окончила, но читать могла. Жили бедно, ни кола ни двора...»
Фото Алексея Севрикова
Бедно, но мирно. Пока не началась война и школу, где училась шестиклассница Задисенская (девичья фамилия Марии Семёновны) не закрыли под лазарет. Отец ушёл на фронт (и, как стало известно позже, погиб), а 10 декабря 1942-го в товарный поезд затолкали 15-летнюю Машу и увезли в Германию. Чернянку освободили через полтора месяца с небольшим, а лагерная история Маши только начиналась.
Сперва девушка оказалась в городе Бреслау. Вместе с землячкой Надей Пронькиной её определили прислуживать в зажиточную немецкую семью. Хозяйка в принципе любила издеваться над домработницами, но особенно озверела, когда сын попал в плен под Сталинградом – на русской прислуге было удобно вымещать злобу и отчаяние. Маша и Надя решились на побег, но, не зная ни территории, ни языка, быстро попали в руки полиции. Беглянок пытались заставить вернуться на работу, но те упорно отказывались. Тогда после нескольких дней тюрьмы саботажниц пригнали в Освенцим.
«Мы не знали, куда нас везут. Помню, что дело было ночью. Концлагерь со всех сторон освещали фонари, и я ещё подумала: «Какой город красивый, весь в огнях!» А когда ближе подошли, поняла, что за город: колючая проволока, немцы вокруг с пулемётами и собаками, люди – живые трупы в полосатой одежде... Нас раздели, обстригли (у Нади была коса по пояс), бросили на холодный цементный пол. Выдали эти полосатые лохмотья, косынки и колодки на ноги – деревяшки с брезентовым верхом. Повели в барак».
Белый снег, чёрный дым
Барак напомнил Марии Семёновне лошадиные стойла. С обеих сторон – трёхъярусные нары, которые поляки называли «лýжками». На каждой лужке, на двух матрасах, набитых стружками, спало по 12 человек. От ночи к ночи узники менялись местами: сегодня я с краю, завтра в серединочке... К утру нередко кто-то из обитателей лужки умирал, кто-то из-за болезни или изнеможения просто не мог подняться.
«Бывало, в туалете тонули, – вспоминает Мария Семёновна. – Сил-то нет держаться, вот и проваливались».
Остальные в шесть часов выстраивались на аппель – перекличку. Старшие бараков – как правило, полячки – подсчитывали количество живых, больных, мёртвых. За ними данные перепроверяли надзирательницы-немки. Если хоть в одном из бараков не сходятся цифры, стоит весь лагерь – пока не найдут пропавшего узника.
«На завтрак давали «кофе» – пол-литра какой-то коричневой воды. И на работу – как на парад. Гнали и командовали: «Links! links!» (левой! левой!). Я как-то раз в ритм не попала, так меня немец вытащил и бил палкой – наверное, вот, толще моего костыля. До вечера пролежала, очнулась, на карачках доползла до барака – потом уж не ошибалась. Работу разную выполняли: кого на химзавод, кого в поле, кого рвы какие-то копать... На обед – брюква и вода. С работы идёшь – еле ноги тащишь».
С комом в горле Мария Семёновна рассказывает, как родители, разлучённые с сыновьями и дочерями, проходили мимо детского барака. Искали глазами своих, потому что слышали: детей используют как доноров для солдат Рейха. Иногда взрослым удавалось украдкой передать ребёнку один-другой лист капусты, сорванный в поле по дороге к концлагерю.
Вечером снова аппель. Затем раздача «горбатого» – так в Освенциме многие называли чай, повторяя за польскими узниками («чай» по-польски – herbata). К «горбатому» давали килограммовую буханку хлеба на 12 человек. Делили вслепую. Раздающий отворачивался, брал в руки кусочек и спрашивал: «Кому?» Так горбушка доставалась условной Тане, сердцевинка – Мане... Некоторые умудрялись оставить хлеб ещё и на утро, но на лужке Марии Семёновны это было не принято; съедали вечером, потому что не знали, доживут ли до рассвета.
«В десять объявляли отбой, запрещали выходить из бараков. Только в окно смотришь – а там пламя кровяное полыхает. Людей сжигали, в основном, ночью. Сжигали целыми эшелонами – чаще евреев и цыган. Чёрный дым расстилается, а потом пепел собирают, фасуют – и на удобрения».
В ночь на 26 января 1945-го, немногим более суток до освобождения Освенцима, узниц выгнали из барака на лагерь-штрассе. Раздали хлеб, выстроили в колонну по пять и погнали в неизвестном направлении.
«Сутки, вторые – гнали почти без передыху. Я уже ноги растёрла колодками, чувствую, что не могу идти. А кто начинал отставать, того уводили в сторону и стреляли в висок. Меня спасли Реня (Регина) и Эмма – две сестры из Белоруссии, с которыми мы держались вместе ещё в лагере (с Надей Пронькиной нас разлучили). Их мать и младшую сестрёнку фашисты расстреляли на месте, а самих посадили в тюрьму за связь с партизанами. В Освенцим они попали осенью: мой номер 75490, а у них начинался на 81. Так вот Реня и Эмма взяли меня под локти и вели до привала. В сарайчик, где мы расположились, бросили коробку мужской гражданской обуви – мне подобрали какие-то ботинки. Утром всех доволокли до железнодорожной станции, усадили в открытые товарные вагоны и повезли в северную часть Германии».
Хлеб в обмен на «горбатого»
Кошмар, который, казалось, вот-вот закончится, продолжился в другом концлагере – Берген-Бельзене. Там командовал Йозеф Крамер, который раньше руководил работой газовых камер в Освенциме. Здесь не было ни камер, ни крематориев, ни лужек – узники спали на полу. Даже хоронить умерших было негде – трупы сгребали в кучи, кучи разлагались, разнося заразу.
«В марте я заболела тифом, десять суток лежала без сознания. Температура, жажда, а пить нечего. Снова меня спасли Реня и Эмма: они свою порцию хлеба отдавали за стакан «горбатого». Так и выходили».
До лагеря стали доноситься орудийные залпы – подходили союзнические войска. 15 апреля после утренней переклички администрация распорядилась всех вернуть в бараки – работать никто не пошёл. А ближе к обеду Берген-Бельзен освободили.
«Проехал танк и громко, по рупору, на всех языках объявили: с сегодняшнего дня вы свободны. Голодный народ сразу бросился на кухню. Я пока дошла, ничего уже не осталось, всё расхватали. Так было обидно тогда, но, оказалось, что господь бог меня сохранил: баланду-то отравили, сволочи, перед тем, как сдаться! Некоторые понаелись – и стали, как мухи, падать».
Вскоре для узников приготовили нормальную пищу: сварили картофельный суп, дали по буханке хлеба на двоих, баночку консервов. Многие накидывались на еду, но делали себе только хуже – истощённый организм не мог справиться с такой нагрузкой. Мария Семёновна рада, что послушала Реню, хоть это было и нелегко.
«Она миски перед нами с Эммой поставила и говорит, строго так: «По ложечке». Съели. Она: «Ложки положите». А как тут положишь, когда нас от голода трясёт, как алкоголиков! Через минуту: «Ещё по ложечке». Так и спаслись от заворота кишок».
Фото Алексея Севрикова
Чемодан – вагон – Кобзон
Когда чернянский почтальон вручил маме Марии Семёновны письмо от дочери, та не поверила.
«Да её давно уже в живых нет! Это, наверное, на фронте письма залежались, а теперь их решили разнести», – печально отреагировала Варвара Никитична.
А дочка тем временем уже работала в городе Фюрстенберге, в советской воинской части – занималась вопросами приёма и содержания бывших военнопленных. На Родину первым делом отправляли солдат, поэтому встреча узницы с отчим домом то и дело откладывалась.
Только в конце ноября Мария Семёновна добралась до Чернянки. В послевоенную зиму она познала радость мирной жизни: прогулки с подругами и одноклассницами, танцы «в клубе до полдвенадцатого», кино... Но эта радость не была долгой. Денег в семье не всегда хватало даже на хлеб, зарабатывать было некому. Летом Реня и Эмма пригласили подругу к себе, в Белоруссию. Вернувшись, Мария Семёновна последовала рекомендации сестёр-спасительниц – получить образование.
Однако даже доучиться в школе было непросто. Взрослых могли принять разве что в школу рабочей молодёжи, но, во-первых, ближайшая находилась в Старом Осколе, а во-вторых, товарищ Задисенская нигде не работала. Но Маша не растерялась. Собрала справки о том, что отец погиб, что у матери контузия, что сама – узница концлагерей, и пошла прямиком к директору. Директор в положение вошла и через горисполком получила разрешение зачислить ученицу. Более того, выхлопотала ей как студентке карточку на хлеб.
В школе Мария Семёновна и встретила свою судьбу – часового мастера Демьяна Шинкаренко. Парня из детдома, фронтовика, любителя послушать радио и посмотреть кино покорили искренность и простота деревенской девушки. Городские поклонницы его выбор, конечно, не одобряли. Демьяну, разумеется, было всё равно.
«Как-то приехал он к Пасхе в Чернянку. Я, говорит маме, хочу просить руки Вашей дочери. Я как сидела, так и обомлела. А рядом тётя Таня спрашивает, кто ты, мол, откуда. Такой, говорит, какой есть – весь на виду. Родителей нет, зарабатываю, сколько зарабатываю. И тётя Таня давай причитать: ой, ни роду ни племени, гол как сокол... А тёть Лена – послушаем, мол, что невеста скажет. Я сижу, язык проглотила... А он: молчание – знак согласия».
Фото Алексея Севрикова
В 1948 году у супругов Шинкаренко родилась дочь. Мария Семёновна устроилась в Чернянский районный суд делопроизводителем. Проработала недолго, но эмоции живы до сих пор.
«За что только тогда ни судили! Дедулю помню: собирал колосья на комбайне и два кармана отсыпал себе. Бригадир это заметил, составил акт... Пять лет дали за кражу! И сразу с взятием под стражу в зале суда. Дед, бедный, плачет, и я слезами заливаюсь, не могу печатать приговор».
Затем Мария Семёновна пошла на молокозавод, но тоже не задержалась. Жить в Чернянке было тесно и голодно. По совету двоюродного брата подалась в Москву – там было проще с занятостью, но ничуть не легче с жильём. Тем не менее ради работы на железнодорожной станции по ремонту путей она согласилась первое время пожить в вагоне. «Первое время» затянулось на десять лет.
«Зато уголь вольный – топи, сколько хочешь! Даже мама как-то всю зиму у меня жила. В 1955 году я родила сына, а квартиру нам дали только в 1963-м. Дом пятиэтажный построили и всех из вагончиков расселили».
В 1971 году Мария Семёновна перешла на должность кладовщицы в Министерство обороны СССР. Через неё, в числе прочего, проходили спецзаказы к банкетам высшего руководства. Естественно, работая на комбинате питания такой организации, Мария Семёновна голода больше не видела.
«К 23 Февраля всегда неделю готовились. Пищу делали только шефы, официантов брали только мужчин. Отмечали в Центральном театре Советской армии. Приезжали иностранные генералы с жёнами, а мы выглядывали в окошко из комнаты персонала и дивились их длинным роскошным платьям. А мимо нашего зеркала на сцену проходили Кобзон, Лещенко, Зыкина, Толкунова...»
В Минобороны Мария Семёновна проработала до 1994 года. За два года до её выхода на пенсию умер Демьян Демьянович. Она до сих пор поддерживает отношения с родственниками Регины и Эммы (их уже тоже нет в живых), общается с другими узниками на тематических встречах. В Чернянке последний раз была три года назад. Сейчас уже почти не выбирается из дома, шаги даются всё тяжелее. Безмерно любит своих стареньких кошек – Соньку и Дуську. Радуется, когда в гости приезжают дети и внуки. Ей часто приходится рассказывать о концлагерях: очевидцев остаётся всё меньше, а желающих их послушать – больше. Но Мария Семёновна старается не жить прошлым. В 2010 году ей предлагали поехать на 65-летие освобождения Освенцима, но она отказалась. Это, говорит, интересно тем, кто не был – без слёз не уйдёшь; а у меня сердце не выдержит.