– Семён Яковлевич, «Касатка» в Театре на Фонтанке с успехом идёт уже 16 лет. А ведь когда спектакль вышел, некоторые рецензенты недоумевали: что обнаружил Спивак в этой полузабытой комедии с почти водевильными ходами? Чем привлекла вас тогда «Касатка»?
– У меня тогда был сложный момент в жизни, я с утра до вечера читал Библию и думал о том, как происходит у людей выздоровление душевное. Именно это и заинтересовало меня в «Касатке» прежде всего. На прямолинейную матрицу пьесы мы постарались наложить путь оживления души. И в спектакле это работает, по-моему: здесь больные люди встречаются со здоровыми и выздоравливают сами. Эта мысль мне по-прежнему кажется очень современной.
– «Ни одну пьесу я не писал так легко и весело, как «Касатку», – писал сам А. Н. Толстой. И пьеса заканчивается счастливо. Но... Это 1916 год, Первая мировая война, а через год – революция. И мы, в отличие от героев, знаем об этом...
– Мне кажется, надо как-то больше объяснять, что пьеса не заканчивается легко... Данный этап в жизни героев «Касатки» заканчивается легко и счастливо. Но вся эта идиллия на фоне природы завершится через восемь-девять месяцев, уже в феврале 1917-го. Так что пьеса довольно грустная, что доказала сама жизнь и дальнейшее развитие событий истории.
– И это рождает ощущение зыбкости человеческого счастья...
– Конечно! Но счастье – это такой подарок судьбы. Сегодня оно есть, а завтра куда-то уходит. И все мы существуем в определённых ритмах – то подъём, то спад. Как писал Окуджава, помните: «Наша судьба – то гульба, то пальба». Так вся жизнь и проходит по синусоиде: над осью X и под осью X. И всё мастерство жизни заключается в том, чтобы оказаться именно под осью X.
В учёных книжках написано, что как только зародилась жизнь, тут же зародилась смерть. И как только рождается смех, за ним следует грусть. Так и ходят эти явления парой. Но ведь и за летом идёт осень, а за осенью – зима... Всё это естественные ритмы природы.
Фото Натальи Ненько
– Действие «Касатки» происходит в Петрограде и в волжском имении. А ваш спектакль приехал из Петербурга хоть и не на волжские берега, но в глубь России. Это как-то наложило отпечаток на его интонацию?
– Я считаю, что белгородский спектакль более чистый и более спокойный. И в этой связи хочу сказать немного о слове «провинция». Я сам из провинции, родился в Карпатах, и вижу, что у многих существуют комплексы по этому поводу.
Но мы же не можем сказать, что Марк Шагал, который жил и писал свои картины в Витебске, провинциальный художник! Или взять Испанию... Все самые лучшие храмы, выдающиеся произведения архитекторов и художников находятся в провинции. Например, в Кордове. А «Дон Кихот» написан в городе Альмагро – это часов 15 езды от Мадрида. И что? Мы будем называть Сервантеса провинциальным писателем?
Искусство или есть, или его нет. Оно вообще не имеет географического измерения. Я так смотрю на эти вещи.
– А какие краски внесли в спектакль индивидуальности белгородских артистов?
– Белгородские артисты отнеслись к работе над спектаклем искренне и непосредственно, как дети. Они могли репетировать каждый день. Никому не надо было спешить на радио или на съёмки. У них есть какая-то первозданность чувств, молодая энергетика. Поэтому, наверное, белгородский спектакль идёт три часа пять минут, а петербургский – три сорок. Причём с тем же самым текстом. Конечно, я некоторые сцены переделал с учётом психофизики исполнителей, но сам факт такой разницы в длительности спектакля заставляет меня, как режиссёра и руководителя театра, задуматься, почему так произошло.
– Однажды вы сказали: «Я не могу отпустить зрителя в ночь, не дав ему света и надежды». Это можно рассматривать как творческое и человеческое кредо?
– Я так думаю, что оно постепенно вызревало, а в последние лет 15 оформилось окончательно. В Москве и в Петербурге есть немало театров и режиссёров, которые встречают зрителя радостным и открытым, а отпускают его искалеченным, загруженным, тёмным и беспросветным.
Думаю, что это посягательство на жизнь души. Мне кажется, не надо делиться со всеми своими внутренними демоническими войнами. Вся мудрость режиссёра и его работы должна быть направлена на то, чтобы найти общечеловеческую проблему, а не только свою собственную. Надо чувствовать людей, любить их, прощать им...
Режиссёр Римас Туминас, которого я очень уважаю, сказал как-то, что театр – это место, где отпускаются грехи. Это близко моему отношению к театру, поэтому, наверное, я не принимаю режиссуру, которая долбит по самым больным местам.