Шёл в храм тогда с тяжёлым камнем на душе, весь мрачный.
Было тяжело.
Шёл с мыслями, что в этой оголтелой травле, глумлении и гоготе – что же теперь будет? Что будет? С нами, с церковью, страной… Казалось, что из прошлого, отряхиваясь и улыбаясь, на природу выползает древний змей. Голодный, похотливый, со слюной…
Пришёл.
Пришёл в собор Смоленский, встал на место, на своё, излюбленное. И стал украдкой наблюдать. Смотреть за тем, что происходит.
Люди постепенно наполняли храм.
Люди постепенно наполняли храм и были совершенно разные. Пришло, как водится, немного бабушек. Пришли семейные – с детьми. И девушки пришли, интеллигентно, по одной, в платочках, юбочках. И парни тоже. По одному и вместе. Храм постепенно наполнялся, туда-сюда сновали свечницы, алтарники, перебегали дети. Кто‑то что‑то спрашивал, кто‑то молча ждал начала службы.
Мы все смотрели друг на друга.
Мы все бросали взгляды то на одного, то на другого, всматриваясь, слушая вокруг себя. Не подавая виду, это делал каждый. Каждый… В воздухе висело напряжение и… решимость.
На лицах каждого я видел поразительное: выбор.
Храм постепенно наполнялся, и скоро негде было уже встать. Я был на прежних службах, помню всякие, но эта Пасха – отличалась. Мы все тогда стояли с чуть иным, особенным каким‑то чувством. Такого единения, такой решимости и воли я раньше просто не встречал.
Тогда на Пасху собрались, казалось, все. Все те, кто раньше находил себе причины не прийти и отсидеться дома. Все те, кто находил себе занятия на этот вечер. Да просто – забывал. Все те, кто сомневался – надо или нет, верю иль не верю, стоит или нет.
Пришли.
Пришли и встали.
И так стояли, словно это было главным шагом в эти дни. Для них. Стояли так, как будто если скажут: «Уходите» – с места не сойдут. Пришли и ожидали – будут в меньшинстве. В полупустых церквях среди затравленных людей. А собрались, казалось, все кто мог. Буквально все.
И тут мы это поняли.
И тут мы как‑то разом это поняли и ощутили. И служба началась, и первые молитвы, пение, и там, через открытые врата, мы видели Его.
В тот год, в тот грязный, оголтелый год, в тот славный и великий год всё было по‑особому. Особыми все дни Великого поста. Особой Пасха –
Пасхой радости и близости друг к другу. Особым было торжество. Каким‑то очень ярким, очень личным, очень внутренним и близким.
Потом я это встретил снова.
Потом я это встретил в год, когда травили и порочили Бессмертный полк. Когда смеялись, улюлюкали и тыкали нас в грязь. Но было точно так же – мрачность и неверие, и убеждённость, что ты окажешься один. Но как‑то шли, по улицам, по одному, по двое, семьями и без. И собирались в ручейки, потоки, реки… И собрались. И встали. Огляделись. И сколько, сколько было торжества потом. Сколько было радости. И гордости. За всех. И за отцов и дедов. И за друг друга – тоже. За выбор, за решимость, за решение.
Сегодня, в эти дни, мы все следили, все смотрели Крестный ход. Который под глумёж, под гогот, грязь и улюлюканье шёл по Украине. Который был оболган, очернён и опорочен ровно так же, как раньше это было всё у нас.
Но эти люди шли.
Но эти люди шли через нападки и глумление, через насмешки и угрозы. И мы смотрели и… не верили. Ну неужели всё получится. Ну неужели все дойдут. Ну неужели, неужели, неужели…
Дошли.
Они дошли, и в Киеве на этот Крестный ход собралось человеческое море. И это море шло, с иконами, хоругвями, по улицам, вперёд. И было всё понятно. Всё понятно, снова, как тогда. И в этом море шли все те, кто раньше сам не верил, сомневался и боялся. Но кто не смог себе позволить в этот день не выйти вместе с ними. Вот вместе с ними – с братьями, отцами, сёстрами.
Мне кажется, что в эти годы, через эти вот нападки то на веру, то на память, на всё то, что составляет сердцевину нас самих, нас заставляют делать выбор. Нас заставляют делать выбор то в одном вопросе, то в другом. Нас вынуждают это делать.
Легко и незаметно предаётся всё, когда с тебя нет спроса. Когда за суетой ты постепенно отрекаешься от главного, себе давая слабину. То в том, то в этом, прочем. Так, постепенно, шаг за шагом, ты опускаешься всё ниже, ниже, ниже… Глядишь, и ты уже отрёкся от всего, давным-давно, не принимая, в общем‑то, решений. Не замечая сам, как это вышло. Без твоего как будто бы участия.
Но ты всё понимаешь, где‑то там, внутри себя. Всё понимаешь, сокрушаешься, страдаешь. Ты не изменник окончательно, ты просто слаб и одинок. И ты готов дать бой – за веру, за отцов, за принципы, любовь… Но где же битва? Где же бой? Где знамя? Где звук горна? Одна сплошная суета – трясина, где ты медленно идёшь на дно.
И вот приходит час, когда твой вид и твоя жизнь, а в равной мере вид и жизнь всех остальных внушает где‑то и кому‑то мнение, что час – пришёл. Что можно вдруг спустить собак. И время спиливать кресты, танцевать в церквях, на мемориалах, оголяться у святынь. Что можно – добивать.
И тут мы просыпаемся.
Уже без веры, что получится. Уже без веры, что дойдём. От одного стыда за всё молчание и трусость – те, что были раньше. Мы поднимаемся, идём – под своды храмов или нет, с хоругвями, с портретами отцов. Идём без веры, что увидим там своих. Но не прийти уже – невыносимо.
Так, по одному, по двое, трое, мы собираемся опять.
На Пасху, на Бессмертный полк, на Крестный ход.
На нашу битву, с нашими знамёнами, в виду врага…
Спасибо всем, кто топчет наше сокровенное, святое, на виду у нас. Кто вынуждает принимать решения и делать выбор. Спасибо им –они не понимают, как своим глумлением и гоготом они меняют нас самих. Как из разрозненных и одиноких, из потерявших веру и надежду душ они опять, как раньше много раз – объединяют, собирают мой народ.
Спасибо им за то, что дуют в горн.