– Почему на воронежском «Стихоборье» ты выступал от имени двух авторов?
– Я уже в третий раз туда ездил. Захотелось немного поиграть, вот и создал такую мистификацию – обозвал несуществующего человека Андреем Болдиным, за вечер написал пять стихотворений, в которых намеренно использовал интернет-сленг. И в итоге я, живой поэт, занял второе место, а человек, который не присутствовал, за которого стихи читал чтец местный, был принят на ура и победил.
– На одном из белгородских поэтических слэмов ты сказал, что поэзия должна быть более глубокой…
– Да. Когда открываешь через год стихотворение, а оно не утратило актуальности, когда слово играет многими гранями, выстреливает, обладает какой-то магией, музыкой, не в смысле слога и ритма, а на более глубоком уровне. На слэмах собирается аудитория 17-30 лет, люди приходят на них совсем не для того, чтобы думать о вечном. Поэтому за три минуты нужно максимально донести до слушателя авторский посыл. Отсюда часто и соответствующий словарный запас, фишечки, мат и прочее. Но каково бы ни было отношение к таким стихам, поэту нужно читать! Я заметил, что в любой аудитории находится один-два человека, которые заметят тебя и поймут.
– Но и своим серьёзным текстом ты ведь тоже хочешь вызвать какие-то эмоции у слушателя, читателя? Какой-то «мэсседж» донести?
– Нет, тот самый пресловутый читатель у меня перед глазами никогда не стоит, поэтому как такового послания даже к абстрактному читателю нет. Но само по себе послание, смысл, конечно, имеется, но здесь скорее ты ведом стихотворением, нежели оно тобой. Я спокойнее себя чувствую в более камерной обстановке, когда приходит человек 20, но не выпить-покушать, а послушать стихи.
– Чтения «Поколения Мы» больше для этого подходят?
– Дело хорошее. Мы этот поэтический клуб вместе создавали с Андреем Масловым. Он организацией непосредственной занимался, я – так называемой творческой частью. Подразумевалось, что участники будут читать, а после обсуждать, но на деле не совсем так вышло. Работы над текстом не происходило. Когда выпускался коллективный сборник клуба под названием «24», стихи, предложенные мной, посчитали не вписывающимися в концепцию, пессимистичными. Я отказался от публикации, и пути наши разошлись.
– А как складывается твоё общение с другими белгородскими поэтическими объединениями?
– Предпочитаю общение с конкретными людьми. Саша Савицких, Оля Кныш, Валя Горлова… Друзьями нас сложно назвать, но есть необходимость собираться, читать вместе. Не то чтобы соратники, но братья по духу, что ли, хотя во многом и взаимоисключающие фигуры.
– От твоей книги ощущение какое-то дождливо-стальное, сознательной сухости образов…
– Да, после первой презентации говорили, что слишком много смерти в этом сборнике. Но книга не о смерти, она о жизни. Хотелось сделать книжку по типу музыкальных альбомов, когда и каждая песня сама по себе интересна, но и общая линия проходит, а кульминация – название книги. Я не поэт суицида, наоборот, это такое сопротивление смерти в этих темах.
– Почему обложка именно эта?
– Та, что предложили в издательстве, явно не подходила. Случайно узнал о белгородском художнике Алексее Сидельникове, увидел его картину «Метаморфозы». Мне показалось, что она созвучна моему сборнику «PROЗРЕНИЕ», его содержанию. Некоторые говорят, что обложка тяжеловатая… Может быть, но когда я взял в руки сигнальный экземпляр, понял, что читатель потратит какое-то время именно на изучение обложки. А это ведь хорошо.
– А название как пришло?
– Попал я как-то на финал премии «Дебют», послушал семинары, почитал номинантов. И уезжал из Москвы с чётким ощущением, что дистанции между мною и победителями никакой нет, понял, что я на верном пути. И родилось стихотворение «Прозрение», которое стало чем-то вроде моей визитной карточки. Не я его писал, а оно писало меня. Часто спрашивают: «Когда вы написали первое стихотворение?» Но никто не спросит: «А когда вы поняли, что стихотворение начало писать вас?» Когда стихи начинают писать поэта, тогда поэзия, в каком-то смысле, становится выше религии. Ты передаёшь неосознанно себя лучшего, чем ты есть. Дистанция между поэтом и стихотворением существует…
– Насколько далёк от тебя твой лирический герой? Не конфликтуете?
– Думаю, он лучше, честнее. Это процесс неконтролируемый. Я не знаю, что такое вдохновение – столп света некий или что-то подобное: поэт непрерывно находится в процессе написания стихотворения. Придёт какая-то строка и может месяцами крутиться перед тем, как будет записана. Я считаю, что поэзия должна быть исповедальной, а потому и дистанция между поэтом и его лирическим героем должна быть минимальной. Но должна быть… Как Пастернак Вознесенскому говорил: «О смерти – поосторожнее…»
– Пастернак о себе написал: «Мне 14 лет». У Вознесенского эссе есть о том же. А сколько лет поэту Максиму Бессонову?
– Поэты – это люди, у которых пубертатный возраст затянулся. И вот он тянется, тянется, у кого-то прекращается, как у Бориса Рыжего того же, который к 27 годам понял, что писать не может. Но мне, наверное, не 14 лет. Часто понимаю, что я буду постарше своих 25. А вообще, поэты - это же люди, любящие пошутить, поиграть. В той жизни, в которую мы попали, люди, которые пишут сейчас стихи – безумны. Полно занятий, которыми можно занять себя и жить комфортно... мне трудно говорить о возрасте, со стороны это, наверное, лучше видно.
– 25 для поэта - ведь детство еще…
– В Воронеже встречались с Верой Павловой. Она говорила, что поэт может только к 30 годам что-то сказать. Но есть и другие примеры. Я вообще не знаю, что произойдёт за эти пять лет. Может, перестану писать, или пойдёт какой-нибудь хлам. Но есть ощущение счастливой тревожности, оно подсказывает: будет что-то другое.
Вопрос жизни и смерти нужно разрешить. Даже не вопрос, а отношение ко всему этому. К существованию смерти невозможно привыкнуть.
Поэтических тем, на самом деле, немного. И поэт находится во власти своих стихов, потому что, в конце концов, «за базар» нужно будет ответить.
Но эта тревога и удивление, когда стихотворение закончено… Процесс, как ты писал, даже вспомнить не можешь! Так что все эти разговоры о мучительности творчества, поиска слова мне кажутся бредом.