«Лицо советского солдата стопчу немецким каблуком». Что? Голос справа, их трое – парни лет двадцати. Нормальные на вид ребята, в стильных парках и с подкатанными штанами. Один тихонько бормочет ещё невнятные стишки, двое поддерживают друга хихиканьем. Автобус наполовину полон, вечер пятницы, мы устали и едем домой. Приободрённый всеобщей немотой, парень делается громче, во весь голос распевая свои куплеты. Какая-то дикая чернуха – что-то про верность Гитлеру, доблесть фашистов и унижения советских солдат. Парни непростительно трезвы. Чем громче срывающийся от собственной дерзости голос, тем восхитительнее становится содержимое наших мобильных телефонов. Мы все молчим. Нам мерзко и гадко до тошноты, но мы не можем нарушить обет молчания, данный богу трясущихся поджилок. Мы бы так и ехали, посылая грязные ментальные проклятия в адрес развесёлой компании, но тут к ребятам подошёл мужчина лет шестидесяти и… Хотя нет, сначала про другое.
Санкт-Петербург. Я еду в метро из больницы, где сдавала кровь. Издалека чувствую прилив липкой дурноты и понимаю, что сейчас потеряю сознание. Его остатков хватает на то, чтобы выйти на станции, сесть на ящик с песком, убрать мобильник в карман и провалиться в темноту. Открываю глаза. Вокруг час пик. Я лежу на ящике, щека влажная от слюны, смотрю на часы – прошло 10 минут. Вытираю щёку, захожу в вагон и продолжаю свой путь...
Белгород. Моя подруга спускается с тротуара и задевает коляской машину, перегородившую съезд. Из авто появляется взбешённый парень и заливистым матом орёт что-то про поцарапанную машину. «Не будите ребёнка, и вообще – это съезд для пешеходов, сами виноваты». «Пошла ты... со своим у…ком!» – дёргается автомобилист всем телом на неё с коляской. Бездумно, рефлекторно девушка даёт парню пощёчину, и её тут же отбрасывает мощным ударом в голову. Два часа дня, лето, Народный бульвар. Приезжает муж, откуда-то появляется полиция, и в воздухе материализуются два парня, которые наперебой рассказывают подробности, ведь они свидетели – наблюдали за развитием событий на ближайшей лавочке...
Эй вы, случайные попутчики, что с вами происходит? Почему вы позволяете мне умереть посреди улицы? Почему, когда муж бьёт меня, а ребёнок орёт на три этажа, вы только делаете телевизор погромче? Почему вы сокрушаетесь над белым медведем за тридевять земель, но звоните в спецслужбу по отстрелу бродячих собак во дворе? Откуда знаете, что старик в переходе с картонным стаканчиком для милостыни сам виноват?
А, впрочем, я знаю, почему вы такие. Потому что это я молчу, когда полупьяный парень матерится на всю маршрутку так, что хочется выпрыгнуть из неё на полном ходу. Это я молча открываю кошелёк, когда мне предлагают платное УЗИ, потому что бесплатно ждать месяц вместо законных десяти дней. Когда в маленьком городке закрывают – ой, то есть оптимизируют – единственную больницу на несколько поселений, я тоже молчу. А когда на улице женщину с коляской бьёт по лицу плечистый урод, я прохожу мимо.
Невозможно подумать обо всех, нужно хотя бы позаботиться о себе, примерно так, да? Но пока хата сияет с краю безупречно ровными, без единой царапинки стенами, может статься, что в нужный момент не останется никого, кто мог бы заступиться за тебя. Как жить с постоянным страхом, что уволят с работы, убьют, если влезешь в драку, выгонят с учёбы, если пожалуешься на преподавателя, и вообще в ожидании каких-то туманных, но непременно ужасных последствий собственного открытого рта? Зачем вообще тогда всё это, если каждая неожиданность и каждая дискомфортная история – это обязательно неприятность, которую нужно всеми силами избежать и сделать вид, что ничего не было? Ох, как сладко и легко живётся в эмоциональной коме! Правда, только до тех пор, пока на улице не пристанет пара придурков, и крики о помощи не упрутся в стены, которыми сам же и загородился от остальных.
Как-то по пути в школу, бредя через двор по тропинке, я увидела оперевшегося на заборчик мужика, с грязными коленями – падал, красномордого и вообще противного. «Алкаш», – отвернулась я со всем осуждением, на которое способна благовоспитанная девятилетняя девочка из приличной семьи. Через пару дней во дворе были похороны. Красномордый умер прямо у этого заборчика. Оказывается, что-то с сердцем. Там одна тропинка, с односторонним же движением, в это время оживлённая – все шли к школе и на остановку. Кому-то, видимо, пришлось переступать через него, чтобы продолжить путь. Стало ясно, что никто, кроме меня, не подойдёт, не позвонит, не откроет рта и не напишет жалобу. Каждая ситуация – это приглашение на бал, персональное. Отказаться – значит провалить тест. Может, если хотя бы однажды высунуть нос, дальше будет не так страшно?..
Так вот, мы едем дальше со своими дурацкими мобильниками, а немолодой мужчина с жёлтым пакетом в руке, где проглядывались кефир, батон и ещё какие-то продукты подошёл к парням и очень спокойно, за всех сказал: «Перестань». Парни агрессивно выпятили тела в его направлении, вбрасывая резкие «Ты чё, а?». Но слово было сказано, и священный гнев, раздувший автобус, прорвался, как шарик с водой, и обрушился на головы троицы.
– Да их расстрелять надо! – послышался нестарый ещё голос, истеричного оттенка.
– Они поодиночке ничего не стоят, только хором и могут тявкать, – удивил мужской восклик из галдящей толпы.
Герой был найден, и все были счастливы. Никто не встал у него за плечом, чтобы подстраховать и придать ему веса на случай потасовки.
Один в поле, не отпуская продуктового пакета, прижал дёргающихся ребят, напуганных общим шумом, к стенке и спокойно вызывал полицию. На остановке они вырвались и убежали. Зашли люди, сели на освободившиеся места, достали телефоны.